УЛЦИНЬ И Я
По вторникам и пятницам город покоряется ритму рынка. Нахлынывают селяне на ржавых мерседесах со своими живыми курами, солеными оливками, домашним сыром кадках и мокрыми пучками шпината. В городе не протолкнуться, все спешат первыми купить свежей трепещущей рыбы из мокрых и чистых рук рыбака вязаном свитере, выбрать кусочек мяска помягче, сыра подешевле, прицениться, попререкаться со знакомой торговкой, впитать в себя шум, гам и запах толпы.
Этот город кажется неисчерпаемым. Дом карабкается на дом и так до самого неба.
Ободранные кошки с бандитскими мордами на секунду замирают, когда на них смотришь и с визгом вырываются из мусорных баков.
Холмы покрылись нежной зеленью. По пристани важно заложив руки за спину расхаживают рыбаки. Из огромных колонок на минаретах раздается оглушительный крик муллы.
Продавец яблок машет мне рукой из машины. Он ведет торговлю прямо из багажника. Фрукты, картошка в полиэтиленовых сетках, оливковое масло и самогон в прозрачных бутылках, «самого высокого качества, понюхай, какой аромат, возьми хоть в долг, я верю тебе как себе, потом отдашь».
У камней миллион цветов и фактур. Сосны похожи на облака, а облака нависают над холмом и становятся его продолжением. Такие закаты, что можно потеряться в них. Такая осень, что больше похожа на весну.
Тут по халатности властей пересохли все пальмы. В пустом доме культуры три директора, а на крыше офиса коммунальной службы большие ржавые буквы «Тито-это мы»
В этом маленьком, крошечном городке между нескольких холмов и на холмах-целый мир. Свой ритм. Особое ощущение времени.
Летом тут широко улыбаются туристам, чтобы зимой купить себе харли дэвидсон и под восхищенными взглядами, оставляя за собой бензиновую вонь в кожаной куртке и черных очках невозмутимо промчаться по главной улице.
Асфальт, бетон и камень нагреваются так, что даже ночью можно жарить сладкие перцы, которые так любят осоловелые, ошалелые от солнца и чевапов туристы косовары. Под орущую из дискотет музыку они за руку волокут все свое семейство через толпу чтобы купить печеной кукурузы и сладкой ваты всем, включая прабабушек, которые еле передвигают ноги и грудных младенцев, которые смотрят вокруг безнадежно и равнодушно.
Люди паркуются прямо на улице, чтобы купить мороженного в кондитерской или подшить штаны. Коммунальные службы разъезжают на своем ржавом авто по улицам города, и конечно же ничего не делают.
Все парикмахерские набиты под завязку мужчинами, которых молчаливые парикмахеры целый день и всю ночь бреют, стригут, укорачивают височки, добавляют объема на затылке, выстригают парням молнии и ирокезы.
По утрам в кафе старики в черных беретках пьют кофе, размахивают руками и громко спорят о политике.
По набережной гуляют красотки, которым место в глянцевых журналах, величавые, медлительные, в очках, о которых даже страшно подумать, сколько они стоят, с прической в которой волосок к волоску, в туфлях, штанах, на которых ни одной складочки и как они вообще сидят и колясками, которые непременно должны стоить и не меньше чем у соседок и с детишками, на которых все тоже должно быть с иголочки.
По вторникам и пятницам город покоряется ритму рынка. Нахлынывают селяне на ржавых мерседесах со своими живыми курами, солеными оливками, домашним сыром кадках и мокрыми пучками шпината. В городе не протолкнуться, все спешат первыми купить свежей трепещущей рыбы из мокрых и чистых рук рыбака вязаном свитере, выбрать кусочек мяска помягче, сыра подешевле, прицениться, попререкаться со знакомой торговкой, впитать в себя шум, гам и запах толпы.
Аккуратные старые женщины, которые кажется и спят с безукоризненной прической, с серьгами в ушах и аккуратном по фигуре посаженном платье-футляре и туфлях на низком каблуке.
Албанские тетушки сетуют на множество родни, из-за которой все время приходится носить траурный белый платок на голове.
Тут все про всех все знают. И про кредиты, и про доходы, и про жилье, и про налоги. Всё записано, классифицировано, посчитано и оценено. Живущий на пристани, живущий в монтажном жилье, приезжающий по викендам, владелец лодки, владелец ресторана, непонятный чудак, ни себе ни людям, рисующий картинки, завсегдатай этого кафе, любитель погулять по чужим женам.
Люди с равнин приходят сюда и ведут себя как слоны в посудной лавке. Хотят что-то менять. Напиваются уверенные, что их никто не видит, у всех на виду. Вступают в необдуманные связи и беспомощно завязают в медленной массе города, который уверенно обступает их.
Иногда у меня опускаются руки. Когда вижу, как курят рядом с маленькими детьми, как цыганские ребятишки с бандитскими глазами и кругами под клянчат нагло и развязно и в этой бесцеремонности просвечивает вся их безнадежная история, с бесконечно рожающей в муках матерью, бьющим отцом и всем миром вокруг, которому наплевать на их слезы.
Собаки с бирками на ушах, бегут по следам и голодно набрасываются на любую еду, которую им предложишь. На боках облезла шерсть, видимо опять какие-то мудаки рассыпали яд по дорожкам.
Захватывает дыхание, когда смотрю на цветущий миндаль, магнолии, персики, оливы, орхидеи, дикорастущие ирисами и обвивающий всё плющ. Когда слушаю сосны, которые мягко шумят на ветру.
Тут либо уходить, либо обтачиваться в этом пении муллы, в колокольном звоне церкви в бесконечном потоке албанских слов и междометий, во взглядах, испытующих и пустых.
Ловишь себя на том, что начинаешь молчаливо и с достоинством осматривать туристов. Что пьешь кофе по утрам. Что машешь рукой знакомым, что ходишь по вторникам на рынок.
Становишься в потоке стеклышком, упавшим в море. Сначала острым. Потом гладким.
Пропускаешь через себя все хорошее и все плохое: мотоциклы, машины и дома, прохладное море этого города, его лес, камни, которые вымывает солью, крабов, чаек, птиц, гагарок, , ящериц, фламинго, которые живут на заброшенной соляной фабрике, стариков, детей, кошек и собак.
